Златокудрая Эльза - Страница 53

Немедленно спустили лестницу нужной длины, так как помещение отличалось значительной высотой и все один за другим с живейшим интересом стали спускаться. Первое, что они увидели, была деревянная обшивка стен, совсем почерневшая от времени и украшенная необычайно вычурной резьбой. По потолку шел узкий художественный карниз, очевидно, более позднего происхождения. С него спускались длинные черные лоскутья сукна. Остальная часть этой траурной обивки валялась на полу в виде гниющей бесформенной массы.

По-видимому, при постройке этого помещения стояла цель сделать его по возможности скрытым, форме же не придали особого внимания. Это был правильный треугольник, в основании которого помещалось узкое окно, тесно примыкавшее к часовне. Предположение Рейнгарда, что в древние времена здесь хранились церковные драгоценности, было весьма недалеко от истины, тем более, что пять—шесть стертых ступеней вели к замурованной двери, находившейся в стене, которая примыкала к часовне. Окно было как раз за старым дубом, прикрывавшим его своими ветвями. Несколько веточек плюща покрыли стекло своей тонкой сетью, но все же отдельные солнечные лучи пробивались сквозь красивые разноцветные розетки, на которых не было заметно и следа всеобщего разрушения.

Около стены действительно стоял одинокий узкий маленький цинковый гроб, резко выделявшийся на черном бархате катафалка. В головах находился большой подсвечник с остатками толстых восковых свечей, в ногах располагалась скамеечка, на которой лежала мандолина с порванными струнами.

При приближении к гробу с него слетели последние остатки засохших цветов, и на крышке стала заметна надпись золотыми буквами: «Лила».

В самую широкую стену этого помещения был вделан большой шкаф из темного дуба. Рейнгард высказал предположение, что он служил для хранения облачения священников. Он открыл обе половинки дверей. От этого сотрясения из складок множества висевших здесь женских платьев поднялось облако пыли. Это был весьма фантастический гардероб из очень пестрых материй и кокетливого покроя, напоминавший собою маскарадные костюмы, который представлял резкий контраст с окружающей обстановкой.

Вероятно, чрезвычайно нежное создание носило эти наряды, потому что шелковые юбочки, расшитые золотом, были коротки, как детские платьица, а корсажи из красного и лилового бархата с шелковыми лентами указывали на очень тонкую девичью талию. Наверное, много-много лет прошло с тех пор, как этих платьев касались чьи-то руки. Материя вся истлела, а нитки, прикреплявшие когда-то жемчуг и бисер, оборвались и висели.

У одной из боковых стен помещался столик с мраморной доской. Его покосившиеся от времени ножки еле держались и грозили уронить стоявший на нем большой металлический ларец редкой художественной работы, выложенный слоновой костью. Он не запирался, крышка была только опущена, чтобы придержать большую бумагу, торчавшую из ларца и старательно положенную именно так, чтобы обратить на нее внимание. Она потемнела от времени и на ней, как и на всем, лежал толстый слой пыли, но большие, прямые черные буквы ясно виднелись из-под нее. Даже издали можно было прочесть имя «Йост фон Гнадевиц».

– Вот это да! – воскликнул дядюшка вне себя от изумления. – Йост фон Гнадевиц. Ведь это герой рассказа Сабины о прабабушке.

Фербер подошел ближе и осторожно поднял крышку. Там на темном бархате лежали различные украшения старинной работы: браслеты, шпильки, ожерелья из золотых монет и несколько ниток настоящего жемчуга.

Бумага упала. Рейнгард поднял ее и предложил прочитать вслух. Она была написана очень безграмотно, даже для того времени. Автор, вероятно, лучше умел владеть оружием, чем пером, но несмотря на это, строки носили поэтический характер. Они гласили:

«Кто бы ни был ты, который вступишь в это помещение, ради всего святого, ради всего, что ты любишь и что когда-либо трогало твое сердце, не нарушай ее покоя! Она лежит и спит, как дитя. Прелестное личико, обрамленное темными локонами, снова улыбается с тех пор, как его коснулась смерть. Еще раз, кто бы ты ни был – дворянин или нищий, имеющий какие-либо права на умершую, оставь ее! Пусть мой взор будет последним, покоившимся на ней!

Я не нашел в себе сил положить ее под тяжелую черную землю. Здесь вокруг нее играют солнечные лучи, и на дерево у окна прилетает птичка, из горлышка которой льются напевы, которые были ее колыбельными песнями. Светлые лучи так же золотили ту лесную чащу, и птицы так же пели в ветвях деревьев, когда стройная лань раздвинула кусты и устремила робкий взор на молодого охотника, отдыхавшего под деревьями. Тут сердце его воспламенилось, он далеко отбросил от себя ружье и последовал за девушкой, бежавшей от него. Она, дитя лесов, дочь того племени, над которым тяготеет проклятье, заставляющее ею кочевать, нигде не имеющего ни отчизны, ни клочка земли, где преклонить голову, она покорила сердце молодого дворянина. Вымаливая у нее любовь, он день и ночь бродил вокруг табора, следовал за нею по пятам, как собака, и сгорая от страсти, молил ее до тех пор, пока она не согласилась тайно покинуть своих и последовать за ним. В ночной тиши он на руках снес ее в свой замок и – горе ему! – стал ее убийцей! Он не обращал внимания на все ее мольбы, когда ею вдруг овладела внезапная, непреодолимая тоска по лесной свободе. Как пойманная птичка в страхе бьется о прутья клетки, так в отчаянии бродила она в стенах замка, где еще недавно раздавался ее ласкающий голос и звуки гитары, а теперь слышались лишь жалобы и стоны.